"Вдали от дел мирских и суеты,
В пустынном месте у оврага,
Отшельник жил.
Искал он Бога одного, забыв удобства.
Без корысти, из дел для тела,
Вел он огород,
Для развлеченья плел корзины.
А некий добрый человек,
Носил те в город, продавая,
Лишь хлеб обратно приносил,
Остатки денег нищим раздавая.
На дне оврага тек ручей,
Его целительная влага
Подспорьем была полевым зверям,
Да жилы старца укрепляла,
Внося прохладу в хижину его.
В молитвах, бденьях и постах,
В работе летом в огороде,
Все время старца протекало.
Питался он трудами рук своих,
И никому не бывши в тягость,
Молился за других,
Невежеству заблудших сострадая.
В душе его хранился твердый мир.

Напрасно кто-то, осуждая,
Клянет монахов, старцев одиноких,
Что те себя любя, уходят от сует,
И только для себя покоя ищут.
Все не так!
Презревши блага мира
И отдалившись от людей,
Те славят Бога, судьбы мира исправляя,
И если б не было святых,
Давно бы этот мир погиб за беззаконья,
Подобно городам Содому и Гоморре.
Да…. Худа нету без добра….

Давно уж, с самого начала,
Злой искуситель-дух летал,
Метался над оврагом,
Плетя ловушку-невод
Из страшной сети злобы,
Всеравнодушья и обид.
Готовил он соблазны старцу….
Но, увы! Рвалися все они,
Как нить гнилая, как паутина на ветру.
Испробовал дух все. Все – безполезно!
Но цели не достиг.
Не раз бежал он обожженный
От чистых и святых молитв,
В ответ на злобу.
Но свыше сатанинский был наказ,
Любой ценою ввергнуть старца в грех,
В один. В любой, хотя бы малый.
Чтоб заиметь над старцем власть.

И дух пошел на крайность….
Принявши вид старушки богомольной,
Он вышел к старцу в огород.
Там у плетня в благообразном виде,
Смотря, как трудится отшельник,
Он речь завел:
- Не утруждай себя, о, святый отче!
Ты дорог миру. Вся округа,
Молитв твоих жива лишь благодатью.
Кому он нужен, твой тяжелый труд?
Кому? Слабо’ здоровье, силы уж не те.
Ты стар, заботься лучше о душе,
Молись и изучай писанья,
Святых, что были прежде до тебя!
А плод народного признанья,
Всегда насытит тело,
И дух развеселит нетленный твой!
На что ей старец отвечал,
Мотыгу с рук не выпуская:
- Мне труд полезен, сам Господь,
Велел трудиться всем
И от рождения ношу,
Он всякому определил сполна.
- Но это лишь слова….
Оставь свой труд, и размышляй о Слове,
Что Бог вложил в сердца людей,
Молись и размышляй!
- Всяк труд мой был и есть,
Во славу Божью.
Есть время у меня и для молитв,
Есть время размышлений,
Но что заменит этот, славный труд?
Ничто! Тружусь, и не до развлечений….

Смутился враг, и в замешательстве своем,
Часть пелены своей рассеяв,
Мелькнул во всей своей красе.
Заметил это старец,
Но виду не подав,
Лишь крепче в землю острие вонзал,
Работая усердней,
Затем спросил он прямо:
- Зачем пожаловал и с чем? ...
Лохмотья старые старушки,
Покрылись тусклой чешуей,
Большие кожистые крылья,
Расправилися гордо за спиной,
А небо…, небо затянули тучи.
- Заметил….
Да, искуситель твой перед тобой!
Пришел к тебе за вечным миром,
Не в силах праведность твою задеть.
Я искушал тебя.
И днем, и долгими ночами,
И пришлых сладкими речами.
Ты устоял! Хвала тебе и слава!
Но ты поверь, то не моя забава,
Мне свыше дан приказ о том,
И если не исполнен будет он –
Мне смерть от голода!
Навеки! Пожалей!
Хоть гнусен я, но я живой,
Стою перед тобою на коленях….
Дослушай до конца, не прогоняй врага!
Святой!

- О чем нам говорить?
- О чем? Как дальше быть,
Как смерти избежать?
Ведь живы мы людей грехом.
Не мерзость это в подземельях
Уж такова судьба живущих там.
- И что же делать?
Ведь не пустым ко мне пришел ты,
Как темный ангел.
Говори же, с чем?
- Клянусь, я больше не приду,
Ты не увидишь больше нас во веки!
Прошу тебя нижайше и покорно….
Мне нужен грех,
Ну хоть один, хоть самый малый,
Но главное, чтоб твой!
Тебе ничтожно, а меня спасет!
Ну, согреши!
Потом очисться покаяньем,
Тебе простят, а я останусь жив!
- Какой же грех ты просишь сделать?
- Любой! И выбор – твой!
Да был бы грех!
Какой – не важно!
Я…. Вижу, ты отважен, добр.
Хвала тебе! Спаситель мой….
Я понимаю, что грехов,
Сам знаешь, маловажных - нет,
Любой из них – крючок.
Но ты силен. Потом сломаешь,
Вернешь святую благодать,
И вновь останешься свободен!

Задумался старик.
Надолго.
А затем промолвил:
- Хорошо. Пусть будет так,
Но ты взамен, открой мне правду….
Много лет, я думал, и вопрос,
Один остался мною не решенный,
А страсть хотелось как узнать….
- Неужто страсть? Какой? Мгновенно!
Мне то пустяк!
Ответ мой будет совершенным!
Ты говори, я весь – внимание твое….
- Ты был на Небе?
- Был, а что?
- Как там живут?
- Обыкновенно, всё как тут,
Законы те же, все их чтут,
И оттого, все жители нетленны.
- Ты кем там был?
- Я? Светлым Херувимом,
И стоя у престола, песни пел.
Во славу Господа благого.
Крылами Лик Его храня.
- Ты пел? Святую Песнь?
- Да, пел! Нас пели тысячи!
Я – лучший!
И темный ангел гордо вскинул очи,
Сложивши руки и расправив крылья,
С копытом ногу выставил вперед.

Наш старец засиял:
- Я счастлив! Это мой вопрос!
Хочу услышать херувимов пенье!
- Ты что! Такое невозможно!
Едва ли существо живое,
Способно выжить в пении моем!
Умрешь мгновенно!
Ты – глиняный горшок,
Услышать хочешь песнопенье Неба?
С ума сошел?
- Зато исчезнет мой вопрос,
Мой грех тебе не будет нужен….
Отдам всю душу! Всю тебе!
Её с собою заберешь,
И в подземельи,
Почет и славу обретешь!
Согласен? Иль мала цена?
- Да, велика, но…., хорошо.
Я буду Песню петь, будь острожен!
И до конца ее ты доживешь,
Но дальше…. Договор?
- Уже готов и пусть так будет!
Но знай! С тобою заключен,
С тобой одним!
- Согласен и пою…

Расправив крылья, в ожидании награды,
Грудь, руки, и встряхнув кудрявой головой,
Запел наш падший ангел….
Атмосфера,
Земля, поля
И сень лесов,
Такого пенья не слыхали,
С начала века и своих основ….
Остановились тучи, воздух дрогнул,
Затихли птицы и далекое мычание коров.
Мелодия звенела, и за ней,
Мельчайшею струною,
Всё сущее душой отозвалось.
С Надеждой и тоскою!
И старец телом плакал,
Но душа его смеялась,
А дух стремился к Небесам.

Слова той Песни золотые,
Остановили Солнце, и Луну озолотили,
И мигом разогнали тучи,
И извечную тоску
Из живших прежде в Небесах.
Что тут творилось!
Мелодия росла, и тут же таяла,
Играя,
Всеторжеством и красотой,
В малейшей тайне
До глубин всё освещая,
Являя безукоризненность основ….
Её божественные звуки,
Смывали тьму,
Прозрачным делали покров,
Собою до краев все заполняла,
Как реки после таянья снегов.

Да! Ангел пел самозабвенно,
Как в лучшие на Небе времена,
И голос неземной, - то в дрожь,
То креп неимоверно, расширялся!
И места не было уже земного без него.
И слушатель забыт,
Ради души которого нача’лась,
Та Песнь.
Забыты искушения и ложь.
Забыто всё.
Лишь Слава Господа сияла,
Природа громко ликовала,
И даже камень источал восторг!
Седой пустынник даже думать,
Мечтать не смел такого ощутить.
Слова той Песни непреложной,
Её едва лишь было можно,
Душою чистой пережить.
Да! Счастье старца было безграничным!
Боясь не вынести сего,
Творца он славил,
И за благодать,
За милосердье к миру,
За всепрощенье,
Счастье и Любовь.
За искусителя – отдельно.
Иначе Песнь услышать как бы смог?
Но…. это что?

Уже не искуситель гордый,
А кающийся грешник перед ним!
То ангел с белоснежными кудрями,
К земле головушку склонил.
И нет копыт, и руки ровно,
Покорно спущены по швам,
Тугие кожаные крылья,
Упали к сомкнутым ногам.
Исчезла чешуя, стал ясен взор.
Стоял, молил и плакал ангел в покаяньи.
Он вспомнил всё….
И свет небес, и стоны ада,
И стыд паденья своего….
И слезы падая на камень,
Застыли каплями мирро….

Но где мечты душою старца поживиться?
В помине нет их и следа,
Он сам стоял преображенный,
Благодаря Божественной Любви.
Ведь пел о Ней он….
Пусть с адской глубины паденья,
Но о божественной Любви.

Запели Небеса!
Свершилось чудо!
В покаяньи искуситель!
И этой Песни голос золотой
Достиг небес, там ликовали!
Просили милости Творца,
Простить проснувшегося брата
И Жизнью в Свете наградить сполна.
Аккорд последний,
Вопль покаянья,
Стрелой пронзает Небеса.
Летит к Престолу, он услышан,
Он молит Господа,
И Свет нисходит, открывая Небо.
- ТЫ ПРОЩЕН!
Звучит небесный глас.
- Свят! Свят!
- Свят! Свят!
С небес вторят...
Пусть ад скрежещет о потере….

Пустынник, стоя с благовеньем,
Смотрел на чудо душу веселя.
Где бой добра
Со злом и ложью,
Без насилья, увенчался,
Победою добра.
Ведь враг не связан был ничем,
Он был во злобы всеоружьи,
Теперь же здесь стоит пред ним,
Как безоружный,
Безсильный, перед тайной,
Пред искупительною жертвою Христа.
Пустынник таял как свеча….
От счастья умер….
Сквозь распахнутое небо
Спустились юноши святые,
Обнявши брата,
Старца душу прихватив,
Ушли безследно вчетвером,
В таинственно распахнутое небо."

Арджуна. http://www.bezmolvie.ru/forum/viewtopic.php?t=5582

***

Мы остановились на лужайке. Впечатление было такое, словно
кто-то налил целое озеро изумрудной травы в чашу из гор.
Пурпурные облака укутали догорающий закат.

Швейцария, - тут же подумал я, - мы приземлились на
открытке со швейцарским пейзажем. Внизу, в долине, среди
деревьев были разбросаны домики с остроугольными крышами,
высился купол церквушки. По сельской дороге катила телега, но
ее тянул не трактор и не лошадь, а животное, похожее на быка.

Поблизости не было ни души, а на лугу - ни тропинки, ни
козьего следа. Только озеро травы, кое-где усыпанное полевыми
цветами, в полукольце скалистых гор, увенчанных снежными
шапками.

- Как ты думаешь, почему... - сказал я. - Где это мы?

- Во Франции, - ответила, не задумываясь Лесли, и прежде,
чем я успел поинтересоваться, откуда она это знает, она, затаив
дыхание, прошептала: - Смотри!

Она указала на расщелину в скале, где у небольшого костра
стоял на коленях старик в грубом полотняном коричневом одеянии.
Он занимался сваркой. Скалу позади него озаряли яркие белые и
желтые вспышки.

- Что здесь делает сварщик? - недоуменно спросил я. Лесли
пригляделась внимательнее. - Это не сварка, - сказала она так,
словно эта сцена не происходила у нее перед глазами, а
всплывала в памяти. - Он молится.

Она направилась к старику, я последовал за ней, решив пока
не вмешиваться. Может быть, моя жена увидела себя в этом
отшельнике так же, как я увидел себя в Аттиле?

Мы подошли ближе и убедились, что никакого сварочного
аппарата там действительно нет. Ни звука, ни дыма, вместо этого
в метре от старика поднимался от земли яркий пульсирующий столб
солнечного света.

-... и в мир отдашь ты то, что было тебе передано, -
услышали мы мягкий голос, доносящийся из света. - Отдашь тем,
кто жаждет узнать истину о том, откуда мы приходим сюда, смысл
нашего существования и тот путь, который ведет в наш вечный
дом.

Мы остановились в нескольких шагах позади него, пораженные
увиденным. Однажды я уже видел этот яркий свет много лет назад.
Тогда я был совершенно поражен, случайно взглянув на то, что до
сегодняшнего дня я зову Любовью. И теперь мы смотрели на тот же
самый свет, и по сравнению с ним мир вокруг казался призрачным,
погруженным в сумерки.

В следующее мгновение свет исчез, а на том месте, из
которого он исходил, остался лежать ворох золотистых страниц,
исписанных исключительно ровным и красивым почерком.

Старик все еще стоял на коленях с закрытыми глазами, не
догадываясь о нашем присутствии.

Лесли ступила вперед и подняла с земли сияющий манускрипт.
В этом загадочном месте ее рука не прошла сквозь страницы.

Мы ожидали увидеть руны или иероглифы, но обнаружили
английский текст. Разумеется, - подумал я, - старик прочтет это
по-французски, а перс - на языке фарси. Так и должно быть со
всяким откровением - язык не имеет значения, важно восприятие
идей.

Вы - существа света, - начали читать мы. - Из света вы
пришли, в свет вам, суждено вернуться, и на каждом шагу вас
окружает свет вашего безграничного бытия. Лесли перевернула
страницу.

По своей воле оказались вы в мире, который создали для
себя сами. Что держите в сердце своем, то и исполнится, чем
больше всего восхищаетесь, тем и станете.

Не бойтесь и не поддавайтесь смятению, увидев призраков
тьмы, личину зла и пустые покровы смерти, поскольку вы сами
выбрали их, чтобы испытать себя. Все это - камни, на которых
оттачивается острие вашего духа. Знайте, что вас повсюду
окружает реальность мира любви, и в каждый момент у вас есть
силы, чтобы преобразить свой мир в соответствии с тем, чему вы
научились.

Страниц было очень много, сотни. Мы листали их, охваченные
благоговением.

Вы - это жизнь, создающая формы. И погибнуть от меча или
от старости вы можете не более, чем умереть на пороге двери,
проходя из одной комнаты в другую. Каждая комната дарит вам
свое слово - вам его сказать, каждый переход - свою песню, вам
ее спеть.

Лесли посмотрела на меня, глаза ее сияли. Если это писание
так тронуло нас, людей двадцатого века, - подумал я, - то какое
впечатление оно должно произвести на живущих... в каком же
это?.. двенадцатом!

Мы сноба принялись читать манускрипт. В нем не было ни
слова о ритуалах, поклонении, никаких призывов обрушить огонь и
разорение на головы врагов, не было упоминания о каре за
неверие, не было жестоких богов Аттилы. Там не упоминалось о
храмах, священниках, раввинах, братствах, хорах, рясах и
священных праздниках. Эта рукопись была написана для полного
любви существа, живущего у нас внутри, и только для него. Стоит
лишь выпустить эти идеи в мир, - подумал я, - дать людям этот
ключ к осознанию власти над воображаемым миром, к раскрытию
силы любви, как исчезнет всякий ужас. И тогда мир сможет
обойтись без Темных Веков в своей истории!

Наконец старик открыл глаза, увидел нас, и поднялся,
ничуть не испугавшись, словно рукопись была его сутью. Он
скользнул по мне взглядом, задержал его на Лесли.

- Я - Жан-Поль Ле Клерк, - представился он. - А вы -
ангелы.

Прежде, чем мы оправились от изумления, он радостно
рассмеялся. - А вы заметили, - поинтересовался он. - Свет?

- Это было вдохновение! - сказала моя жена, вручая ему
золотистые страницы.

- Воистину, вдохновение. - Он поклонился так, словно
помнил ее, и она, как минимум, была ангелом. - Эти слова - ключ
к истине для тех, кто их прочтет, они подарят жизнь каждому,
кто их услышит. Когда я был маленьким ребенком, мне было
обещано Светом, что эти страницы попадут ко мне в руки в тот
вечер, когда явитесь вы. Теперь, когда я стал стар, наступил
это вечер - вот вы, вот и они.

- Они изменят этот мир, - сказал я. Он как-то странно
посмотрел на меня. - Нет.

- Но ведь они были даны тебе...

-... в испытание, - закончил он.

- Испытание?

- Я много путешествовал, - сказал он. - Я изучил писания
сотен верований, от Китая до земель северных викингов. И,
несмотря на все свои изыскания, я научился вот чему. Каждая из
великих религий уходит своими корнями в свет. Но лишь сердце
может сохранить свет. Писания этого сделать не могут.

- Но у тебя в руках... - начал я. - Ты должен прочесть.
Это великолепно!

- В моих руках бумага, - сказал старец. - Если отдать эти
слова в мир, их поймут и оценят те, кто уже знает истину. Но
прежде чем это сделать, нам придется дать им название. А это их
погубит.

- Разве дать имя чему-то прекрасному - значит погубить
его?

Он удивленно посмотрел на меня. - В том, чтобы дать имя
какой-либо вещи, нет ничего плохого. Но дать имя этим идеям -
означает создать религию. - Почему? Он улыбнулся и вручил мне
манускрипт.

- Я отдаю эти страницы тебе,... ?

- Ричард, - сказал я.

- Я отдаю эти страницы, пришедшие прямо из Света Любви,
тебе, Ричард. Желаешь ли ты, в свою очередь, подарить их миру,
людям, жаждущим узнать, что в них написано, тем, кому не выпала
честь быть на этом месте, когда явился сей дар? Или ты хочешь
оставить эту рукопись лично для себя?

- Конечно, я хочу отдать их в мир!

- А как ты назовешь свой дар? Интересно, куда это он
клонит, подумал я. - Какая разница?

- Если ты не дашь ему название, это сделают другие. Они
назовут их Книгой Ричарда.

- Ага, я понял. Ладно, тогда я назову это... ну хотя бы
просто Страницы.

- Будешь ли ты оберегать Страницы? Или позволишь другим
править их, изменять то, что им непонятно, выбрасывать то, что
им не понравится?

- Нет! Никаких изменений. Они появились из самого Света.
Какие могут быть изменения!

- Ты уверен? Ни единой строчки? Даже из самых благих
побуждений? ”Многие этого не поймут?”, ”Это их обидит?”, ”Здесь
непонятно изложено?”

- Никаких изменений!

Он изогнул брови вопросительной дугой. - А кто ты такой,
чтобы так на этом настаивать?

- Я был здесь, когда они явились, - не унимался я. - Я сам
видел, как они были даны миру.

- Итак, - продолжил он, - ты станешь Хранителем Страниц?

- Не обязательно я. Пусть будет любой другой, кто
пообещает следить, чтобы не было никаких изменений.

- Но все-таки нужно, чтобы кто-то стал Хранителем Страниц?

- Да, я думаю, нужно.

- Так появятся служители Страниц. Те, кто всю свою жизнь
посвятят защите некоего образа мысли, сделаются служителями
этою образа. Но любой новый образ мысли, любой новый порядок
означает изменение. А когда появляются изменения, наступает
конец тому миру, который есть сейчас.

- Эти страницы не несут никакой угрозы, - не сдавался я. -
Они несут любовь и свободу!

- А любовь и свобода - конец страху и рабству.

- Разумеется! - горячо воскликнул я. Куда же он всетаки
клонит? Почему Лесли стоит молча? Разве она не согласна, что...

- Как ты думаешь, тем, кто наживается на страхе и рабстве,
- продолжил Ле Клерк, - принесет ли им счастье то, что написано
на этих Страницах?

- Скорее всего, нет. Но не можем же мы допустить, чтобы
этот... свет... был утрачен!

- Обещаешь ли ты защищать этот свет? - спросил он.

- Конечно!

- А другие последователи Страниц, твои друзья, они тоже
станут его защищать?

-Да.

- А если поборники страха и рабства убедят власти этих
земель, что ты опасен, если они придут к тебе в дом с мечами,
как тогда ты защитишь Страницы?

- Я убегу вместе с ними!

- А если за тобой снарядят погоню, настигнут, загонят в
угол?

- Если нужно будет сражаться, я буду сражаться, - ответил
я. - Есть принципы более важные, чем даже жизнь. За некоторые
идеи стоит умереть.

Старик вздохнул. - Так начнутся Страничные Войны, - сказал
он. - В дело пойдут кольчуги, мечи, щиты, стяги, на улицах
появятся лошади, огонь, кровь. Это будут немалые войны. Тысячи
истинно верующих присоединятся к тебе, Десятки тысяч ловких,
сильных, находчивых. Но принципы, провозглашенные в Страницах,
бросают вызов правителям всех тех государств, где власть
держится на страхе и невежестве. Десятки тысяч встанут на
борьбу с тобой.

Наконец, до меня понемногу начало доходить то, что пытался
сказать мне Ле Клерк.

- Чтобы вас узнавали, - продолжал он, - чтобы могли
отличить от других, вам понадобится символ. Какой символ ты
выберешь? Какой знак изобразишь на своих стягах?

Мое сердце застонало под тяжестью его слов, но я продолжал
сопротивляться.

- Символ света, - сказал я, - знак огня.

- Я будет так, - сказал он, читая еще не написанные
страницы этой истории. - Знак Огня встретится со Знаком Креста
в битве на полях Франции, и Огонь одержит славную победу.
Первые города Креста будут сожжены твоим священным огнем. Но
Крест объединится с Полумесяцем, и их армии вторгнутся в твои
владения с юга, востока и севера; сто тысяч человек против
твоих восьмидесяти. ”Стой”, - хотел сказать я. Я знал, что
будет дальше. И за каждого воина Креста, за каждого солдата
Полумесяца, которых ты убьешь, защищая свой дар, сотни
проклянут твое имя. Их отцы, матери, жены, дети и друзья
возненавидят Страничников и проклятые Страницы, которые
погубили их возлюбленных. А все Страничники станут презирать
всех христиан и проклятый Крест, каждого мусульманина и
проклятый Полумесяц, за смерть их родных Страничников.

- Нет! - воскликнул я. Каждое его слово было чистой
правдой.

- И во время этих Войн появятся алтари, вознесутся шпили
соборов и храмов, чтобы увековечить священные Страницы. А те,
кто искал нового знания и духовного роста, вместо них получат
новые предрассудки и новые ограничения: колокола и символы,
правила и песнопения, церемонии и молитвы, одеяния, благовония
и подношения золота. Сердце Страницизма вместо любви наполнит
золото. Золото, чтобы сооружать все больше храмов, золото,
чтобы купить на него мечи, которыми потом обращать неверующих,
спасая их души.

- А когда ты умрешь. Первый Хранитель Страниц, понадобится
золото, чтобы запечатлеть твой лик. Появятся величественные
статуи, огромные фрески, полотна, своим бессмертным искусством
превозносящие эту сцену. Вообрази огромный гобелен: здесь Свет,
здесь Страницы, там, в небе, распахнулись ворота в Рай. Вот
преклонил колени Ричард Великий в сияющих доспехах; а вот
прекрасный Ангел Мудрости - держит в своих руках Священные
Страницы; рядом с ней старый Ле Клерк у своего скромного костра
в горах, свидетель этого чуда. Нет! - воскликнул я мысленно, -
это невозможно! Но это было не только возможно, это было просто
неизбежно.

- Отдай эти страницы в мир, и возникнет еще одна религия,
новое духовенство, снова будут Мы и будут Они, настроенные друг
против друга. За сотню лет миллионы погибнут за эти слова,
которые мы держим в руках; за тысячи лет - десятки миллионов. И
все из-за этой бумаги.

В его голосе не было даже намека на горечь, сарказм или
усталость. Жан-Поль Ле Клерк был исполнен знания, которое он
получил в своей жизни, спокойно принимая то, что он в ней
нашел. Лесли поежилась.

- Дать тебе мою куртку? - спросил я.

- Спасибо, Буки, - ответила она, - я не замерзла.

- Холодно? - спросил Ле Клерк. Он нагнулся, достал из
костра горящую веточку, поднес ее к золотистым страницам. - Это
тебя согреет.

- Нет! - Я отдернул ворох страниц. - Сжечь истину?

- Истину невозможно сжечь. Истина ждет любого, кто
пожелает ее найти, - сказал он. - Сгореть могут лишь эти
страницы. Выбирайте, желаете ли вы, чтобы Страницизм стал еще
одной религией в этом мире? - Он улыбнулся. - Церковь объявит
вас святыми...

Я в ужасе посмотрел на Лесли и прочел в ее глазах то же
выражение.

Она взяла веточку из его рук, коснулась краев манускрипта.
В моих руках распустился солнечно-огненный цветок, я опустил
его, и на землю упали догорающие лепестки. Еще мгновение - и
снова стало темно.

Старец облегченно вздохнул. - Благословенный вечер! -
сказал он. - Не часто нам выпадает шанс уберечь мир от новой
религии!

Затем он, улыбаясь, посмотрел на мою жену и спросил с
надеждой. - А мы спасли его?

Она улыбнулась в ответ. - Спасли. В нашей истории,
Жан-Поль Ле Клерк, нет ни слова о Страничниках и их войнах.

Они нежным взглядом попрощались друг с другом, скептик и
скептик, полный любви. Затем старик слегка поклонился нам
обоим, повернулся и пошел прочь, в горы, под покров темноты.

Охваченные огнем страницы все еще догорали у меня в
сознании, вдохновение обращалось в пепел.

- Но как же те, кому нужно то, что говорилось на этих
страницах, - обратился я к Лесли. - Как же они... как мы узнаем
все, что там было написано?

- Он прав, - ответила она, провожая взглядом фигурку
старца, - тот, кто хочет света и истины, сможет найти их сам.

- Я не уверен. Иногда нам нужен учитель. Она обернулась ко
мне. - Попробуй вообразить, что ты искренне, страстно желаешь
узнать, кто ты, откуда пришел и почему ты здесь оказался.
Представь, что тебе не будет покоя, пока ты этого не узнаешь.

Я кивнул и вообразил, как я не покладая рук прочесываю в
поисках знания библиотеки, ищу книги, изучаю рукописи, посещаю
лекции и семинары, веду дневники, куда записываю свои надежды,
размышления, интуитивные прозрения, пришедшие во время
медитаций на горных вершинах, изучаю свои сны, ищу подсказку в
случайных совпадениях, беседую с различными людьми - словом,
делаю все то, что мы делаем, когда самым главным в нашей жизни
становится познание.

- Представил.

- А теперь, - продолжала она, - можешь ли ты вообразить,
что не найдешь того, что искал?

Вот это да! - подумал я, - как этой женщине удается
открывать мне глаза!

Я поклонился в ответ. - Моя Леди Ле Клерк, Принцесса
Знания.

Она присела в медленном реверансе. - Мой Лорд Ричард,
Принц Огня.

Мы стояли рядом, нас окружала тишина и чистый горный
воздух. Я обнял ее, и звезды, спустившись с небосвода, окружили
нас. Мы стали одним целым со звездами, с Ле Клерком, с
рукописью и полнящей ее любовью, с Пай, Тинк, Аткиным и
Атгилой, со всем что есть, что когда-либо было или еще будет.
Одним. Единым.

***

Ле-цзы стал учиться

Прошло три года, и я изгнал из сердца думы об истинном и ложном, а устам запретил говорить о полезном и вредном. Лишь тогда удостоился я взгляда Старого Шана.

Прошло пять лет, и в сердце родились новые думы об истинном и ложном, устами по-новому заговорил о полезном и вредном. Лишь тогда я удостоился улыбки Старого Шана.

Прошло семь лет, и, давая волю своему сердцу, уже не думал ни об истинном, ни о ложном, давая волю своим устам, не говорил ни о полезном, ни о вредном. Лишь тогда учитель позвал меня и усадил рядом с собой на циновке.

Прошло девять лет, и как бы ни принуждал я своё сердце думать, как бы ни принуждал свои уста говорить, уже не ведал, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно; не ведал, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Перестал отличать внутреннее от внешнего. И тогда все чувства как бы слились в одно: зрение уподобилось слуху, слух — обонянию, обоняние — вкусу. Мысль сгустилась, а тело освободилось. Кости и мускулы сплавились воедино. Я перестал ощущать, на что опирается тело, на что ступает нога, о чём думает сердце, что таится в речах. Только и всего. Тогда-то в законах природы для меня не осталось ничего скрытого.