Двадцать монахов и одна монахиня по имени Эсюн занимались медитацией у некоего дзеновского учителя. Эсюн была очень миловидной, несмотря на то, что голова ее была острижена, а одежда очень скромна. Несколько монахов тайно влюбились в нее. Один из них написал ей любовное послание, настойчиво требуя встречи наедине.
Эсюн не ответила. На следующий день учитель проводил занятия с группой, и когда они были окончены, Эсюн встала. Обращаясь к тому, кто написал ей, она сказала:"Если ты действительно любишь меня, подойди и обними меня."

Одну женщину обвинили в сатанинстве и собирались сжечь на костре как колдунью. Но по существовавшему в то время обычаю все должны были подтвердить, что она ведьма. Огромная толпа, словно камни, бросала возгласы "ведьма", только ее сын безмолвствовал среди толпы.
-- Сжечь и сына, -- крикнул кто-то, -- он сын ведьмы, значит и он -- сатана. Опасаясь за жизнь сына, крикнула несчастная женщина в толпу:
-- Это не мой сын!
И тогда возмущенный сын заорал вместе с безумствующей толпой:
-- Ведьма! Ведьма!
И в тот же миг запылало пламя у ног невинной. Языки огня лизали уже тело, но не эта боль жгла сердце матери. Вспомнила несчастная, как впервые шевельнулся под сердцем ребенок, словно цветок распустил свои лепестки, вспомнила, как в муках родила она долгожданное дитя, как услышала его первый крик, возвестивший о появлении нового существа на свет божий, вспомнила, как приложила впервые к груди теплый дорогой комочек, как впервые он произнес слово "мама", как сделал первый шаг... Смотрела она в родное лицо, искаженное безумством, и жгучие слезы заливали опаленные огнем щеки.
Жестокий костер погас, безжалостное пламя исчезло, оставив на площади серый пепел, который разносил во все стороны равнодушный ветер. Толпа, получив наслаждение, разошлась, а сын безвинной женщины так и стоял на площади. Не было у него никого, и некуда ему было идти. С площади его вскоре прогнали, и он побрел в поисках другой жизни. И где бы он ни был, куда бы ни прибивался, отовсюду был гоним, обруган, оскорблен и нередко избит. И чем больше ему доставалось, тем чаще он вспоминал мать: ее теплые мягкие руки, ее милый сердцу голос, ее родной образ, ее нежность и любовь.
-- Мир жесток, -- твердил несчастный. -- Он отнял у меня то, что было всего дороже.
-- Нет, это не мир отнял у тебя самое дорогое, -- услышал он голос внутри себя. -- Это ты отрекся от него, чтобы сохранить себе жизнь.
И стал жить сын с вечным укором совести, как с клеймом.
Прошло время, женщину оправдали, вернули честь доброму имени, а сын ее так и остался вечно прокаженным, отовсюду гонимым. И спокойной жизни у него не было, и спокойной смерти не получил.

Не отрекаются от любви ради собственного спасения. Отрекшемуся, отлученными от жизни быть, лишенным любви человеческой и имени честного.

На кельтов напали римские легионы. Последняя битва происходила у реки. Римляне
увидели, что среди воинов-кельтов ходят женщины с распущенными волосами. Римские
военачальники знали, когда ходят эти женщины, то для победы над кельтами нужно
превзойти их по численности в шесть раз! Ни опытные римские военачальники, ни
сегодняшние исследователи-историки не могут понять - почему? А всё дело в этих
безоружных женщинах с распущенными волосами.

Римляне выставили войско в девять раз превосходящее кельтов по численности. Прижатая
к реке, погибала последняя сражающаяся семья кельтов.

Они стояли полукругом, за их спинами молодая женщина кормила грудью крохотную девочку
и пела. Пела молодая мать светлую, негрустную песню, чтобы не вселились в Душу девочки
страх и печаль, чтобы были с ней образы светлые.

Когда девочка отрывалась от соска материнской груди, их взгляды встречались, женщина
прерывала песню и всякий раз ласково называла девочку Барда.

Уже не было обороняющегося полукруга. Перед римскими легионерами на тропе, ведущей к
кормящей женщине, стоял с мечом в руках окровавленный молодой Бард. Он повернулся к
женщине, и, встретившись взглядами, они улыбнулись друг другу.

Израненный Бард смог удерживать римлян, пока женщина, спустившись к реке, не положила
крохотную девочку в лодку и не оттолкнула лодку от берега.

Обескровленный Бард последним усилием воли бросил к ногам молодой женщины свой меч.

Она подняла меч. Она в течение четырех часов непрерывно сражалась на узкой тропе с
легионерами, не подпуская их к реке. Легионеры уставали и сменяли друг друга на тропе.

Римские военачальники в недоумении молча наблюдали, но не могли понять, почему
опытные и сильные солдаты не могут нанести даже царапину на тело женщины?

Она сражалась четыре часа. Потом сгорела. Её легкие высохли от обезвоживания, не
получив глотка воды, из потрескавшихся красивых губ дымилась кровь.

Медленно опускаясь на колени и падая, она смогла ещё раз послать слабую улыбку вслед
уносимой течением реки лодке с маленькой будущей певуньей - Бардой. И уносимому
сквозь тысячелетия для сегодня живущих спасённому ею слову и образу его..."

Десятки тысяч лет назад, когда мир не познал ещё величие Египта,
когда ещё такого государства не существовало, людское общество на
множество разделено было племён. Отдельно от людского общества по
своим законам семья жила, мой праотец, прамамочка моя. Всё, как в
первоистоках, как в раю, на их полянке окружало. Два солнца было
у красавицы прамамочки моей. Одно то, что светило, всем лучом
восхода пробуждая к жизни, второе - её избранник.
Всегда вставала первою она, в реке купалась, согревалась светом
восходящим, свет радости сама всему дарила и ждала. Ждала, когда
проснётся он, её любимый. Он просыпался, первый взгляд его она
ловила. Когда встречались взгляды их, всё окружающее замирало.
Любовь и трепет, негу и восторг пространство с восхищением в себя
вбирало.
В заботах радостных день проходил. Задумчиво смотрел отец всегда,
как солнце опускалось пред закатом, потом он пел.
Она с восторгом затаённым пению внимала. Ещё тогда не понимала
промамочка моя, как в песнь вплетённые слова формировали образ
новый, необычный. О нём всё чаще ей хотелось слушать, и, словно
чувствуя желание прамамочки, отец пел всякий раз, черты всё ярче
необычные рисуя. Незримо образ стал меж ними жить.
Однажды, утром пробудившись, мой праотец не встретил, как обычно,
взгляд любви, не удивился он. Спокойно встал и по лесу пошёл. В
укромном месте увидел он притихшую прамамочку мою.
Она одна стояла, прислонившись к кедру. Притихшую, за плечи взял
её отец. Она взгляд повлажневший на него не подняла. Он
прикоснулся пальцами слегка к слезинке, по щеке из глаз
сбегавшей, и нежно ей сказал:
- Я знаю. Ты думаешь о нём, любимая моя. Ты думаешь о нём, в том
не твоя вина. Незрим мной сотворённый образ. Незрим, но более
любим тобой, чем я. В том не твоя вина, любимая моя. Я ухожу.
Теперь я к людям ухожу. Я смог познать, как образы прекрасные
творятся. О том я людям расскажу. Что знаю я, познать другие
смогут. И образы прекрасные в сад первозданный приведут людей.
Субстанций образов живых нет ничего сильнее во Вселенной. Даже
любовь твою ко мне смог образ, сотворённый мною, победить. Теперь
я образы великие смогу творить. И будут людям образы служить.
Дрожали плечи у прамамочки моей, и голос задрожавший прошептал:
- Зачем? Ты, мой любимый, сотворил любимый мною образ. Он незрим.
А зримый ты уходишь от меня. Наше дитя уже шевелится во мне. Что
расскажу ему я об отце?
- Мир будут образы прекрасные прекрасным сотворять. Образ отца
взрослеющий наш сын себе представит. Если достойным образа,
представленного сыном, я стать смогу, то сын меня узнает. Коль
недостойным буду представления его, останусь в стороне, чтоб не
мешать стремлению к прекрасному, к мечте.
Непонятый прамамочкой, он уходил, мой праотец. Шёл к людям. Шёл с
открытием великим. Шёл для всех будущих сынов своих и дочерей, в
стремленьи мир для всех прекрасным сотворить..."

На третий день с рассветом поднялся на площадку вновь отец. Он
улыбался, на толпу людей смотрел. Глазами всё искал в толпе кого-
то. Ему бродячие певцы приветственно махали и поднимали
инструменты свои вверх, и струны инструментов трепетали под
руками вдохновенными певцов. Отец им улыбался и всё внимательнее
обводил толпу глазами. Увидеть сына своего хотел отец. Увидеть
сына, рождённого любимой девятнадцать лет назад в лесу. Вдруг из
толпы к нему донёсся голос звонкий, молодой:
- Скажи, поэт великий и певец. Ты наверху стоишь над всеми
высоко. Я здесь внизу, но почему мне кажется, ты будто близкий
мне, как будто мой отец?
И диалог двоих услышали все люди:
- Что ж ты, юнец, отца не знаешь своего? - спросил певец с
высокой башни.
- Мне девятнадцать лет, не видел я отца ни разу. Мы с матерью
моей одни живём в лесу. Отец ушёл от нас до появленья моего.
- Скажи мне, юноша, вначале, каким ты видишь мир вокруг?
- Прекрасен мир рассветным днём и на закате дня. Чудесен и
многообразен он. Но портят люди красоту земную, страдания друг
другу причиняют.
С высокой башни голос отвечал:
- Ушёл отец от вас, быть может, потому, что стыдно стало пред
тобой ему за мир, в который он тебя приводит. Ушёл отец твой,
чтоб сделать весь мир прекрасным для тебя.
- И что же, верил мой отец, что он один сумеет мир переиначить?
- Наступит день, и все отцы поймут, что именно они за мир в
ответе, в котором дети их живут. Наступит день, и каждый
осознает, что прежде чем дитя любимое в мир привести, необходимо
мир счастливым сделать. И ты о мире должен думать, в котором
будет твоё чадо жить. Скажи мне, юноша, как скоро твоя избранница
должна родить?
- Нет у меня избранницы в лесу. Там мир прекрасен, множество
друзей. Но не знаком я с той, которая захочет пойти за мной в мой
мир, а я его оставить не могу.
- Что ж, пусть пока ещё не видишь ты избранницу прекрасную свою,
зато есть время у тебя для будущего вашего ребёнка мир хоть
немножко радостнее сделать.
- К тому стремиться буду, как и мой отец.
- Ты не юнец уже. В тебе течёт кровь молодца, поэта будущего и
певца. О мире расскажи своём прекрасном людям. Давай с тобою
вместе мы споём. Вдвоём споём, о будущем, прекрасном мире.
- Кто сможет петь, когда звучит твой голос, поэт великий и певец?
- Поверь мне, юноша, и ты так сможешь петь. Я строку первую,
вторую - ты. Только смелее подпевай, поэт.
Отец запел с высокой башни. Над головами у собравшихся людей эхом
подхваченный летящий голос, ликуя, выводил строку:
Я встаю, мне рассвет улыбается...
А из толпы, внизу стоящей, вдруг чистый, звонкий голос ещё
несмело продолжал:
Я иду, а мне птицы поют...
И за строкой отца строка звучала сына, а иногда в единое
сливались голоса, и песня звонкая о радости звучала:
Этот день никогда не кончается
Всё сильней и сильней я люблю.
Уж осмелевший юноша с отчаянным восторгом песню продолжал:
Лёгкой походкой по солнца дороге
Выйду я в рощу Отца,
Вижу тропу, но не чувствую ноги,
Счастью не видно конца.
Помню, что всё это раньше я видел:
Небо, деревья, цветы.
Взгляд был другой, весь в тоске и обиде,
Ну, а теперь везде Ты!
Всё то же самое, звёзды и птицы,
Только иначе смотрю:
Нет больше грусти,
Не знаю, как злиться,
Люди, я всех вас люблю!
Певец на башне пел всё тише, и вскоре голос с башни замолчал.
Певец на башне покачнулся, но устоял и улыбнулся людям. И до
конца внимал, как голос его сына всё крепчал! Сына-певца,
стоявшего внизу.
Когда оконченною песня та была, отец, стоящий на площадке башни,
людям помахал рукой, прощаясь. От глаз людских чтобы укрыться, на
пять ступенек лестницы, ведущей вниз, спустился. Слабеющий,
сознание теряя, он до предела напрягал свой слух. Потом услышал,
ветерок донёс слова, что его сыну, юноше-певцу, красавица шептала
пылко молодая: "Позволь мне, юноша, позволь... Я за тобою, я с
тобою в мир прекрасный твой войду...".
На каменных ступенях башни замурованной терял сознание и умирал с
улыбкою отец. С последним вздохом губы прошептали: "Продлится
род. В кругу детей счастливых будь счастлива, любимая моя".
Сердцем услышала прамамочка его слова. Потом слова из песни двух
моих отцов в тысячелетиях поэты повторяли. Сами собой в поэтах
разных стран, времён слова из песни той и фразы нарождались. На
разных языках они звучали. Слова простые истину несли, сквозь
постулаты прорывались. Вот и сегодня вновь звучат они. Кто
расшифрует строки их, но не умом, кто своим сердцем осознает, тот
многое из мудрости познает...“

"Напомни ему, что есть другие миры, в которых можно петь. Он поймет."